Схватка [Журнальный вариант] - Лев Константинов

Они ушли далеко садами, а Роман все почему-то не останавливался, и с каждым шагом поднимались у него в душе горечь и недоумение: не о такой любви писал он в своих виршах, не так думал про первую встречу с дивчиной, когда ворочался у ночных костров.

Дивчина приглушенно плакала, слезы катились крупными горошинами по щекам, она вытирала их рукавом — совсем как ребенок.

Владелец того сада, куда они пришли, был хозяйственным мужиком. Он обкосил деревья, и трава лежала в валках, пахла, просыхая, дурманяще. Изредка с глухим стуком падали на землю яблоки, и даже по стуку чувствовалось, какие они крупные, за кудрявые деревья цеплялась темнота. Девушка поняла, что дальше они не пойдут, и повернулась к Роману.

— Как звать? — спросил хрипло Чуприна.

— Что тебе до того? — горестно всхлипнула девушка.

— Перестань рюмсать!

— А ты… ты, бандите, робы, що надумав! Та не тягны ж, бо не маю билыие силы! Краще б убылы!

— Кто твой отец? — с болезненным интересом продолжал допытываться Чуприна.

— Нет у меня отца! Немцы убили. И брата старшего немцы закатувалы — партизаном был. Одна я на всем свете, как былина. И некому за меня отомстить будет! Немцы всю семью выбили, а теперь свой, украинец, нож к горлу приставил!

Все это девушка выкрикнула прямо в лицо Роману, уже не страшась того, что будет ей после этих слов. Роман схватил ее за плечи, с силой повернул к себе — полетел на скошенные травы пиджак. Запрокинул дивчине голову и увидел в глазах ее ненависть — такой взгляд на всю жизнь потом ходит с человеком, даже если человек тот — бандит.

— Уходи, — сказал ей Роман.

Она не поверила, стояла и ждала, когда наступит смерть или позор, после которого тоже смерть.

— Иди с глаз! — закричал Роман и замахнулся, чтобы ударом прогнать дивчину. Наверное, было в его голосе что-то такое, что дивчина перестала плакать. Роман резко толкнул ее, упала девушка на землю и тут же вскочила, прижимая юбчонку ладонями, кинулась в сторону, в темноту. И вот уже стих шелест яблоневых веток, потревоженных ее бегством. Роман круто повернулся, чтобы уйти туда, где огонь подпалил небосвод. Там догорали хаты, «вечерял» Рен, гуляли «боевики» — их песни даже сюда доносились.

— Хлопче, — услышал он неожиданно, — не уходи.

— Чего тебе?

— Не могу я в село вернуться — попаду в руки других… не таких, как ты… А тут боюсь… Страшно, темнота кругом…

— Дурочка, — Роман облегченно засмеялся, доверчивость девушки тронула его. — Не темноты бойся — людей страшись. Идем ближе к селу, там переждем.

Они долго стояли в тени крайних хат, пока не послышалась громкая команда строиться. Чуприна вышел из ночи и молча присоединился к штабу проводника.

— А где… та? — мимоходом поинтересовался Рен, присматриваясь к колонне националистов. Он подал команду: — Кроком руш!

— Домой, наверное, пошла, — равнодушно ответил Чуприна.

— Напрасно. В таких случаях надо, чтобы не оставались в живых.

…Звали ту дивчину Евой. Пройдет время, и она сама скажет Роману: «Люблю!»

Вот так воспитывал Чуприну Рен, приучая к жестокости, к покорности сильным, день за днем вытравляя из души все человеческое.

Но в «науку» батьки Рена жизнь вносила неуловимо, часто неприметные поправки, иногда усиливая, а иногда и ослабляя жестокие уроки проводника.

Так было с Евой, так случилось и тогда, когда родилась у Романа дочка. Через несколько дней после рождения Настуси едва не покатилась с крутых Романовых плеч чубатая голова. «Боевка» Рена подожгла хату бедняка-активиста в глухом селе. Хозяин упал у порога — наткнулся на бандитскую пулю. Выскочила из огня его жена, вынесла маленькую дочурку и заметалась по подворью, окруженному националистами. Чуть поодаль стояли соседи — Рен приказал согнать их, чтобы смотрели, навек запомнили, как в колхоз записываться.

Хата горела ярко.

Женщина страшно голосила, то бросалась на грудь убитому мужу, то закрывала собой дочку.

— Кончайте их! — махнул рукой Рен.

Роман шагнул широко к женщине, выхватил у нее девочку и пошел к людям, толпившимся за тыном.

— Чуприна! — резко крикнул Рен. — Брось байстрюка в огонь!

Проводник потянулся к пистолету.

— Одчепиться! — заорал и Роман, не помня себя от ярости. — Не дам дытыну вбываты!

Пуля пробила ему фуражку. Роман даже не обернулся. Он знал — на двадцать метров Рен сбивает из пистолета влет ворону. И сейчас не промахнулся — пугает.

Он отдал ребенка соседям бедняка-горюна, неторопливо подошел к проводнику.

— Батьку! Колысь вы мене пидибралы на дорози, подарувалы жыття, тепер моя черга — нехай жыве дытынка…

— Ну, якщо просыш…

— Прошу, батько!

— Видите, — повернулся Рен к селянам. — Какие великодушные, чистые хлопцы воюют за вашу свободу!

Проводник из всего умел извлечь выгоду…

«Боевики» потом говорили Роману:

— Любит тебя хозяин. Ни от кого такое бы не стерпел…

А Чуприна, мерявший жизнь лесными бандитскими мерками, долго еще после этого восхищался «великодушием» Рена и служил ему преданно и верно.

«Молодая душа как воск, — говаривал Рен своим помощникам, — лепи из нее что хочешь». Он требовал, чтобы каждый из националистических главарей в соответствии с инструкцией центрального провода лично занимался воспитанием одного-двух юношей: «Воспитывайте из них себе смену!» Далеко вперед загадывал проводник. При этом он обычно ссылался на Романа:

— Кем бы он стал, не попадись мне в руки? Врагом нашим — вот кем!

Чуприна писал «льотки» — листовки, призывал в них вступать в УПА, приобретать «бифоны»,[23] восхваляя «подвиги» Яров, Стригунов, Шуров. От подвигов этих пахло мерзко, но сам Рен сказал: «Мы идем к своей цели любым путем. Если победим — никто нас не посмеет осудить, а погибнем — будет нам все равно». Роман ставил в конце листовок «з хаты до хаты, з рук до рук», и казалось ему, что легкокрылыми ласточками разлетаются они по земле. Даже не догадывался, что большинство населения издевается над его высокопарным националистическим бредом, раскуривает листовки на цигарки.

После ликвидации чекистами районного провода Рен назначил своего воспитанника адъютантом и больше не расставался с ним. Может быть, у него пробудилась тоска по семье, свойственная каждому; или видел он в Романе наследника своей «справы», но Рен действительно крепко привязался к хлопцу, доверял, последовательно и — цепко передавал ненависть к «москалям, схиднякам, Совьетам и иншим скомунизованым елементам».

…Лейтенант Малеванный вновь и вновь анализировал все, что узнал о Савчуке-Чуприне. Чекистам было известно: вместе с проводником краевого провода Реном на запасной базе находится его «боевка» и адъютант. Очевидно, это был Роман. Но пока не было в их руках ниточек, которые привели бы к запасной базе.

Жизнь иногда тонко и хитро сплетает судьбы людей.

Малеванный никогда не видел Чуприну, они находились во враждебных лагерях, при неожиданной встрече обменялись бы вместо приветствия автоматными очередями.

А вот если бы действительно встретиться с этим Чуприной? И поговорить с ним, попытаться открыть глаза?

У Малеванного складывался необычный план действий. Чтобы осуществить его, требовалось разрешение начальства. Лейтенант глянул на часы: почти полночь, поздно, но начальник райотдела в это время обычно еще на работе. Малеванный сунул два пальца под ремень, согнал за спину складки на гимнастерке, пригладил непокорный чуб, решительно прошагал по коридору к двери, плотно обитой войлоком.

— Товарищ майор, разрешите?

Сюрприз для пана Кругляка

Разговаривать с Кругляком Ива отказалась наотрез, как тот ни убеждал, что происшедшее — только необходимая для нового человека проверка. Чертыхаясь и поминая недобрым словом всех родственников упрямой девки по десятое колено включительно, Кругляк вынужден был убраться ни с чем.

На следующий день к Иве заглянул Стефан. Девушка теперь знала его фамилию — Хотян. По словам мастера Яблонского, Хотян иногда оказывал его «мастерской» мелкие услуги. Вообще Яблонский довольно высоко ценил широкоплечего молодого человека:

— Поверьте гендляру[24] старой закалки — со Стефаном можно иметь дело. Вы думаете, его знают на черном рынке? Как бы не так! Никто его не знает в лицо. А между тем наш Стефан проворачивает довольно крупные операции, имеет солидную клиентуру, у него есть надежные пути получения дефицита.

Яблонский почти уважительно проговорил:

— Мне докладывали — его основной интерес — валюта. — Мастер назидательно покачал тонким, будто восковым пальцем. — Дальновидный человек! И заметьте, делать такие дела и оставаться в тени не каждому дано… Но меня не проведешь, Яблонский, — пан мастер заговорил о себе в третьем лице, — все видит. Коньяки и тряпки для Стефана прикрытие — в случае чего, всего лишь мелкая спекуляция, пережитки проклятого прошлого. За такое много не дадут…